Сахалинские каторжанки. Мемуары 18+. Продолжение

Моя первая проза

В пятом классе я написала рассказ. Задание было написать сочинение о Великой Отечественной войне. Ну я и написала: не сочинение, а рассказ про бойца и горящий танк. Учительница литературы похвалила меня и торжественно прочла мои творческие позывы всему классу. Ну и всё. Дома я подсунула тетрадку родителям. Не помню их реакцию. Но уже через год я поняла, что это ужасная глупость — писать о том, чего сама не знаешь, чего сама не пережила. Больше прозу я не писала. Свой первый настоящий рассказ я отважилась накатать лишь в 45 лет, называется он «Маша в хрущёвскую оттепель» (или «Маша и самовар»). Не читали? Ну, ну, прочтите, погуглите там...

Пушкин (Кукушкин)

У нас была очень хорошая учительница русского языка и литературы — Розыя Ахметовна Ли. Она мне всегда 5/5 за сочинения ставила. Но чаще 5/4. Ну да ладно. Так вот, однажды она преподала мне очень хороший урок: научила смотреть на литературу СВОИМИ глазами. Как? А вот как... Она вела кружок по литературе. Не все туда ходили, так, всего лишь несколько человек из разных классов. Я его посещала. На одном из занятий Розыя Ахметовна встала у доски, прочитала нам несколько стихотворений и сказала:

— Эти стихи написал очень хороший поэт и замечательный человек. А вот эти стихи написал серийный убийца! Какие стихи вам больше нравятся?

И она начала читать стишки преступника. Пока она их читала, мы закладывали пальцы в рот, показывая, что нас тошнит от такого творчества. А потом дружно высказались:

— Конечно первые стихи гениальны, а вторыми только в туалете подтираться.

Учительница опустила голову и прошептала:

— Вот так мы все (вы, я и товарищ Сталин) нашу интеллигенцию на каторгу и отправили.

Она заплакала и вышла из класса. Мы вдогонку!

— Розыя Ахметовна, ну что вы? Мы ж не хотели вас обидеть.

Ли лишь махнула рукой:

— Оба цикла стихов написал один и тот же поэт — Александр Сергеевич Пушкин.

Мы остановились и раскрыли рты. А вот истинный смысл этого маленького эксперимента мне уже родители объясняли...

Опята

Дед Вавила если пойдёт в лес, то до-о-о-лго там шляется, а когда вернётся, то баба Паша на следующий день грибочки жарит, но необычные такие грибочки, а очень, очень вкусные.

— Опята! — говорит бабушка и накладывает внукам жареную картошечку с грибами.

— А почему наши родители таких грибов не приносят? — удручаемся мы.

— Э-э, ваш дедко далеко в тайгу уходит, он заповедные места знает, где токо опята и растут.

— А почему он своим детям места заповедные не покажет?

— Дурак он что ли, вы ж тогда к нам в гости приходить перестанете!

Умер дед и похоронил свои заповедные места вместе с собою. Больше я натуральных опят не ела. Редкий, видимо, это гриб для Сахалина.

Нельзя просить у бога смерти

Как ни зайду к своей бабушке Зубковой Паше, так та сидит скучная-прескучная, на веретене клубки мотает из овечьей шерсти, кою ей родственники с материка присылали, или семечки лузгает. А ежели внуки дома, то лузгает для них: начистит горку, а Костик с Сашкой — ам и в рот. Я тоже подсяду, съем пару горстей и ухожу — скучно у бабушки, она лишь одно твердить умеет, чтобы бог поскорей её прибрал. Понятно, старенькая, от жизни устала, всё болит. Но с другой стороны, всю жизнь в столовой проработала, даже в войну ходила сыта да холёна. А нынче на тебе, бубнит и бубнит:

 — Пошли мне, боже, смертушку, да поскорее, более ничего у тебя не прошу!

Так она просила десять лет, а может, поболее. И ведь выпросила! Но не смерть, а гнев божий: парализовало её на целых пять лет. Пришлось моей мамке за свекровью ухаживать: переворачивать, мыть, лечить пролежни. А бабушка лежит, мычит, даже у бога смерти попросить уже не может. Откусил, видимо, боженька её язык. Отошла она потом, когда всех вымучила.

Теперь я точно знаю, ничего у бога просить не буду (верю я в него или нет), а уж смерти и подавно. Я с судьбой привыкла разговаривать:

 — Что со мной дальше будет? Стану я писателем-функционалом?

А она молчит, хохочет только:

 — Приметы мои читай, приметы, да вехи на пути!

Арбузы и бананы

В каком бы регионе СССР вы ни жили, цены на все промышленные и продовольственные товары в магазинах были едины, государство дотировало доставку. Поэтому сахалинцы покупали «заморские» арбузы по такой же смешной цене, как и южане: за один килограмм — 5–10 копеек. Их к нам привозили в августе, сентябре и продавали не в магазине, а на заднем дворе, прямо со склада, взвешивая полосатиков на весах, предназначенных для мешков. Не, не, у нас не было такой моды — съесть кусочек, а остальное положить в холодильник. Арбуз сжирался сразу всей семьёй, а на следующий день покупался новый. И так до тех пор, пока зелёная радость не исчезала со склада до следующего августа. А в перерывах между сезонами мы радовались трёхлитровыми соками с мякотью. Господи, какие они вкусные! Даже арбуза не надо, до чего они натуральны и витаминны. А зимой мандарины и зимние яблоки из Кореи. Овощи мы свои выращивали в теплице и так, ну или покупали привозные с ближайших совхозов острова.

Но! Пришёл день в моей тринадцатилетней жизни, когда во Мгачи впервые привезли бананы. Они поступали в магазины зелёные, а так как продавцы не знали как их грамотно дозреть, то тут же зелёными и продавали: килограмм — 1 рубль 10 копеек. Неотёсанное население тоже не знало как превратить зелёные «стручки» в жёлтые, поэтому колдовскими методами обращало их в чёрные. Бананы клали в тёплое место на печи, и через неделю они созревали, но кожура становилась ужасна!

Я маюсь в ожидании чуда:

— Мам, а бананы — это вообще что такое?

— Чёрный яд! — ей всё равно, она крутится на кухне, устала.

— Яд?

— Ну да, яд. Расшифровывается: Ба-ба-На-н... Бабушек ими кормят, чтоб те окочуривались быстрее. Иди, дай бабе Паше. Может её бог и приберёт. Не зря ж она так долго смерти просила.

А баба Паша уже пятый год парализованная лежит, толстая, с синими кровавыми пролежнями — всё её бог прибрать не может. Я сомневаюсь:

— Правда?

— А то!

Я хватаю банан и бегу к бабушке. Чищу его и пихаю ей в рот:

— На, ешь!

А Паша парализована, рот набился сладкой кашицей и ни туда, и ни сюда. Я села, плачу, мне очень хочется, чтоб бог прибрал, наконец, старушку — жалко её, и мучающуюся с ней мамку. А у бабки лишь глаза закатились от удовольствия: проглотила, ещё просит. Скормила я ей те бананы и до-о-лго сидела на ступеньках её дома и ждала, когда душа вырвется из плена тела, да улетит далеко-далеко в небушко...

Не дождалась, отошла она ровно через год. Но с тех пор не очень я бананы люблю. Редко-редко куплю один-два и жую, как картошку:

— Ни вкуса, ни запаха, земля землёй!

Эх, Вавила, Вавила

Деда Вавилу мы побаивались. Любви к внукам он не испытывал. Да и баба Паша тоже. Видимо, другое у них воспитание, кулацкое. А как Прасковья умерла, так у него рак горла и обнаружился. Купит еду, а она ему в глотку не лезет. Протухнет, выкинет. Выкидывал, выкидывал, психанул: в прихожей на своём ремне и повесился. Все говорили:

 — Грех, грех то какой!

 — Помучились бы вы с его! — отвечала, отвечала им моя мать и тоже психанула: прогнала с поминок всех «сочувствующих» её свёкру.

 — Правильно, мать, семью надо защищать! — горько усмехнулся мой отец.

 — Правильно, — поддакнула я. — Повесься молча, но ничего у бога не проси!

 — Иди отсюда, козявка! — вытолкнула мать меня на улицу. — Не видишь, тут взрослые водку пьют.

 — И блины едят, — жалобно проскулила я, но это не помогло.

Как мы с мамочкой блиночки ели

Валентина то ли поёт, то ли причитает, жаря блины. Я слушаю. И чем больше горка блинов, тем веселее мамка. А чем меньше горка, тем грустнее:

— Успокой меня, Иннуля, успокой. Почему-то мне не нужен твой покой. Нужна молодость твоя, весёлый смех. И блиночки чтоб ты ела лучше всех! Кушай, доченька родная, подрастай. Кушай с мёдом, молочком всё запивай. И ни с кем не вздумай поделиться: дед дурной, он может подавиться; бабка старая, жевать уже не может; а отцу и таз блинов уж не поможет; кошка сытая, собака тоже ела; а вот мамочка покушать не успела. Сядем мы с тобой да наедимся, и пускай за окнами полынь вся зашуршит от зависти, заплачет. Для нас и это ничего не значит. Мы спокойненько заснём после обеда, да глаза закроем на дурь деда и на бабку даже ни глазочком, на отца, на пса, на кошку. Засыпает мать твоя, не бегай.

— Спи, мамуля, тёплой-тёплой негой.