Сказки прозой, книга 25

Сила Сильная и планета обетованная


Раздавить меня, увы, не получится.
Долго Ворон на земле будет мучиться,
забирая сердца и души.
Ты былину новую слушай:

 Жила-была Сила Сильная — сила мощная да неприкаянная. И некуда было этой Силе деватися. Бродила она несчастная по полям, по долам, по горам — красным солнышком опалёныям. Но вот прилепилась Сила Сильная к богатырю киевскому великому, прилепилась — не отстаёт и отставать не собирается.
И богатырь встал, расправил плечи и пошёл рубить, сечь: «Мой топор — твоя голова с плеч!»
 Срубил он, значит, одну силу чёрную, вторую: Мамаев покосил ой немерено! Но Мамаи имели свойство заканчиваться, и тогда руки до князей русських стали чесаться, до бояр, да до купцов. А также до девок красных: оных он не сёк, а «топтал», яки петух — за что богатыря и побили, да крепко так побили — так побили, что воин умом и тронулся. Так и ходил до конца дней своих по дворам — курей стрелял да от дубинушек мужицких уворачивался. Посмотрела на всё это дело - Сила Сильная, плюнула и вылетела из богатыря киевского, да побрела себе новое пристанище искать.
 И нашла таки: понравилась ей поляница удалая, на русь-мать похожая. Погрузилась Сила Сильная в поляницу с головой и осталась в ней жить: а долго ли проживёт — время покажет. И вот оторвала пляница удалая с печи свой зад богатырский, вздохнула воздух лёгкими недюжинными и в путь пустилась: одному мужику бровь посекла, второму…
 Да и призадумалась: «Что же это я — всех мужиков без бровей оставлю?» — ей и самой не понравилось эта затея.
Думала она, думала и придумала она баб без бровей оставлять: «А пущай уродками по земле ходят — никому не достанутся!» — и отправилась бабам брови рубить.
Ой и как же плохо потом вышло всё: бабы в силки поляницу заманили, верёвками скрутили и помирать оставили.
А также слух по земле-матери пустили: «Подвиги поляниц ни в былины, ни в сказки — не слагать!»
 И не слагали ведь — послушный у нас народ. А потом и последние поляницы сгинули от тоски нечеловеческой. Одни богатыри остались, да и те — все сплошь дурные да киевские.
 Так вот, не дура наша Сила Сильная оказалась, не отважилась сидеть в полянице помирающей, вышла она из девицы и дальше в путь пустилась — следующую жертву себе приглядывать. Долго ли летала, или нет — не знаем. Но встретился ей на пути заяц. Одолела Сила Сильная косого: влезла в дых и сидит — не шевелится.
И стал тут заяц расти. Рос, рос и дорос до неба синего. И поскакал: одной ногой накрыл славен град Москву, другой — стольный Киев град. Ну и всё. Как бы на этом история планеты и закончилась.
Повздыхала мать сыра-земля без людей, повздыхала да и зацвела цветом буйным: деревами проросла и травами, кустами да хлебами, мышами и крысами, животиной пышной да гадами ползучими!
 А зайцу то на одном месте не стоится, вот он прыг скок, прыг скок — и запрыгал, и побежал. Передавил заяц богатырский все дерева и травы, кусты да хлеба, мышей и крыс, животину пышную да гадов ползучих. И заплакала мать сыра-земля, затряслась вся вулканами да разломами. И прокляла Силу Сильную на веки вечные!
С тех пор каменных не видали мы ни богатырей киевских, ни поляниц удалых, ни зайцев великанов. Да и земля крепко спит, не просыпается. Лишь Зло лихое по свету носится — народ топчет да зверьё стреляет. А люд больной плачет, не знает кого на подмогу звать: богатырей киевских или гусельников развесёлых? Ай и одно, и другое — с каждым днём всё смешнее!


Закрывай (Егорка) глазки и спи крепко, крепко,
а не то Сила Сильная придёт,
в твой дух войдёт и ты весь мир погубишь
(в который раз). Баю-бай...



О том как курица свиную лохань искала


Жила-была курица, обычная такая курица. Наелась она как то куриной слепоты и ослепла.
Ослепла и квохчет:
— Ко-ко-ко, ко-ко-ко (не вижу, мол, я) никоко!
А увидеть то хочется, ну и пошла курица куда глаза не глядят.
Дошла до сарая, наткнулась на свинью и подумала: «Корыто.» Стала клевать.
Свинья разнервничалась:
— Поди кошку поклюй, она меня вчера цапнула ни за что, ни про что.
— Ко-ко-ко, ко-ко-ко, я не вижу никоко! — ответила птичка.
Свинья разнервничалась ещё больше:
— Ну тогда с моей лохани съешь чего нибудь, может, пройдёт.
Пошла курица лохань свиную искать. Дошла до собаки, споткнулась, клюнула на всякий случай:
— Ты лохань? Собака забеспокоилась:
— Чья лохань?
— Свиная, — объяснила рябушка.
Собака ещё больше забеспокоилась:
— Нет, я не лохань, лохань там дальше вдоль забора.
Побрела курица дальше. Заморосил дождь, промокла пернатая, замёрзла вся, заплакала:
— Ко-ко-ко, ко-ко-ко, жалкая я, слепая, мокрая курица, до свиной лохани добраться не могу!
Услышал её плач ветерок, пожалел жалкую слепую мокрую курицу, подул сильно, сильно и подбросил её прямо в свиную лохань.
Увязла птичка в помоях, стала совсем уж жалкой мокрой грязной и слепой, закудахтала с горя:
— Ко-ко-ко, ко-ко-ко, жалкая, жалкая я квочка, мокрая, грязная и слепая, не могу до свиной лохани добраться!
— Ты в ней стоишь, — хрюкнула свинья из под навеса. — Покушай, мне не жалко!
Возмутилась курица, захлопала мокрыми крыльями, а они не хлопаются — в помоях все.
— Ну вот, — заплакала птица. — Теперь я мокрая, грязная, слепая и нелетячая, где тут можно удавиться?
Хмыкнула хрюшка:
— Вон чурка стоит и топор рядом, только хозяин в доме спит, позвать?
— Зачем это? — закудахтала курица нервно.
— Как зачем? Выйдет, башку тебе отрубит, сама ведь просила, — зевнула свинья.
Кура в ужасе замахала крылами, задёргала ногами и побежала! Добежала до навозной кучи и увязла (казалось бы, навсегда).
Но тут вернулась хозяйка из магазина, увидала, что её скотина задыхается в навозной куче, вытащила несушку сачком для ловли рыбы, выкупала её в бочке, дала по заднице и отпустила по двору гулять, обсыхать.
Высохла курица и поняла, что она уже не мокрая, не грязная и не вонючая, но всё ещё слепая! Мелькнул у неё в памяти разговор со свиньёй: мол, надо из свиной лохани поесть, попить и всё пройдёт. И пошла курица опять свиную лохань искать.
А скотина дворовая изумляться да перешёптываться:
— Надо же, вроде бы не свинья, а всё туда же!»
— Куд-ку-да, куд-ку-да туда-же? — удивлялась рябушка, в третий раз заканчивая свой путь в навозной куче.
И всем обитателям скотного двора уже казалось, что это безобразие может прекратить только хозяин с топором. Но не тут-то было! И вот, когда в четвёртый раз в куриной голове мелькнул разговор со свиньёй… Это жутко не понравилось чувствительной до чужих мыслей кошке. Она подошла к дурёхе и очень осторожно коготком сняла с куриных глаз плёнку. И ряба наконец прозрела!
Но тут в куриной голове мелькнул самый первый разговор со свиньёй: «Как увидишь кошку, заклюй её до смерти!»
Набросилась птица на кошку, заклевала её чуть ли не до смерти. И скотина дворовая, глядя на это дело (куда деваться) хором стали звать хозяина с топором.
Нет, я не сомневаюсь, что хозяин вышел.
И вышел непременно с топором.


Я другого никак не пойму:
отчего так трагически всё закончилось —
от тупости куриной или от скотости скота?


Карась Ивась


 В озёрах глубоких, во морях далёких жили были караси-иваси. И жирнее тех карасей-ивасей не было и в помине! А ходили они пузом по дну, да говорили с набитым ртом: о чем говорили — никто не знает, только от их разговоров озера глубокие дыбились, а моря далёкие пенились. И был среди них один карась по фамилии Ивась, а по прозвищу… Пока не придумали. Вот вздумалось тому карасю Ивасю среди других карасей-ивасей выделиться: по заграницам погулять, травы-муравы понюхать, во поле чистом побегать, на людей посмотреть, себя показать.
 И пошёл карась Ивась! Шёл, шёл он из озера глубокого, из моря далёкого. Долго шёл. Но наконец вышел. Глотнул воздуха чистого, расправил жабры, встал на хвост и поплыл, танцуя, по полю чистому, по мураве колючей. Доплясал он то ли до деревни, то ли до города и в первую же хату постучался.
 Открыли ему хлопцы Бойкие дверь и за стол зовут ужинать. А на столе караси-иваси да плотва жареные.
Заплохело карасю Ивасю: «Мне бы тины морской!» — просит он.
А хлопцы Бойкие и отвечают:
— Так что ж ты молчишь, как рыба. Мы тебя вмиг до болота подбросим!
Отказался карась Ивась от болота, распрощался с хлопцами Бойкими и дальше побрёл — себя показывать да на людей посматривать.
 Доковылял он до города большого, шумного. Видит, дедок Ходок на ярмарку едет. Запрыгнул карась Ивась к нему в телегу и начал разговоры вести пространные про жизнь в озёрах глубоких, морях далёких, да про то как они, караси-иваси, друг с другом смешно разговаривают: ртами шлёпают — пузыри идут! Слушал дедок Ходок, слушал и плюнул: скинул назойливую рыбину с телеги.
 Угодила та прямо на лавку торговую. А на лавке той караси-иваси грудами лежат. Обрадовался карась Ивась, целоваться со своими полез. Пощупал, потрогал рыб, а они все мёртвые. Заплакал карась Ивась горько-прегорько, скатился с лавки на мостовую, и от телег да от ног людских шарахаясь, запрыгал куда глаза глядят.
 Допрыгал он до речки Горючки, присел у кустика и опять зарыдал. Но долго плакать ему не пришлось. Заметили карася мужички Рыбачки и к себе зовут порыбачить. Подкатился к ним карась Ивась с надеждой великой, уселся на свой хвост и в воду уставился. А в воде удила клюют, мужички Рыбачки про уловы свои невиданные рассказывают, а в ведре караси-иваси да рыбы-лещи плещутся — на свободу просятся, задыхаются.
 У отважного карася Ивася глаза кровью налились. И пошёл он на мужичков Рыбаков ругаться: кидаться да просить, чтоб те карасей-ивасей и рыб-лещей выпустили в речку Горючку на свободу. Засмеялись мужички Рыбачки и пообещали самого карася Ивася в ведро посадить надолго! Нет, карась Ивась уже на всё насмотрелся, не пожелал он участи поганой: прыгнул в речушку буйную и поплыл обратно в озёра глубокие, моря далёкие — к себе домой, короче.
 А как домой воротился, так стал ко всем рыбам приставать: про жизнь земную рассказывать, пугать и стращать животных морских людями да человеками! В общем, ртом шлёпает, пузыри идут — ничего не понятно. Так и прослыл карась Ивась в морях далёких, озёрах глубоких дурачком великим — не от мира сего!

Вы таких дурачков среди своих друзей не встречали. А вот мои подружки встречали —
на меня кивают почему-то.