Сахалинские каторжанки. Мемуары 18+. Продолжение

Будда одинокий

Во Мгачи приехали студенты класть деревянный тротуар от берега до конца посёлка. Где-то на середине, в аккурат у моего дома, они и выдохлись.

 — Пора нам, брат, на учёбу! — сообщили они подбежавшей шпане. — На следующий год приедем, закончим делать дорогу и у вашего поселкового совета памятник Будде установим.

 — А кто такой Будда? — спросили мы хором.

 — О, это такой дядька, на всю Японию, Китай и Индию прославился, он у них самый главный, как генсек, только выше. Высоко сидит, далеко глядит, всё видит, про каждого всё знает. Наверное.

 — А-а! Ан он к нам приехать что-ли должен?

 — Ну типа того.

 — С женой?

 — Ха, вот мы его тут и поженим! Ну на этой... У вас статуя Матери-родины стоит?

 — Нет, а чё?

 — Ну мы поставили бы их рядом, типа муж и жена. Гы-гы-гы!

Уехали студенты и не приехали больше никогда. Деревянную дорожку наши местные плотники доделали. А я до-о-олго думала о Будде одиноком. Много лет думала, пока замуж ни вышла. А мой муж как раз почти буддистом оказался, ну типа того. И книжек у него про эту религию было мно-о-ого. Пришлось читать.

Ах, да. Нет, не стала я буддисткой. У меня же мать практически коммунистка, и отец бывший партиец, ну вы чё!

Ты живёшь на Сахалине?

На меня смешной японец косо смотрит, улыбаясь:

— Ты живёшь на Сахалине?

— Я живу? Да уж не знаю я дышу или мертва. Никогда не угадаешь где сидит твоя душа. Это Будда одинокий всё про всех, конечно, знает. Ты по-русски понимаешь? Нет? Тогда ты не читаешь и стихов моих глубоких. Не люблю улыбок глупых! Только Будда одинокий стерпит все твои ужимки. Ваши боги — невидимки? Нет, не буду с небом спорить, я спешу на своё море — на песке стирать следы.А ты следом не ходи, я иду искать покой, который ходит лишь за мной.

 На меня смешной японец косо смотрит, улыбаясь:

— Ты живёшь на Сахалине?

— Я живу? Не угадаешь!

За кого ты

— Ты за луну или за солнце?

— За луну.

— За советскую страну

— А я за солнце.

— За криволапого японца.

Это наша детская считалка. А Япония, вот она, рядом, рукой подать: через маленький перешеек пролива Лаперуза. От мыса Крильон на Сахалине до мыса Соя в Японии — всего 43 километра. Мыс Крильон — самая южная точка русского острова, а мыс Соя — самая северная точка страны восходящего солнца.

А на мне японское болоневое пальто, японские резиновые сапоги с утеплителем и смешная японская шапочка. Всё. Я больше ничего не знаю про этот народ, кроме того, что у них луноликие лица, слегка раскосые глаза и чёрные, как смоль, волосы. Ну ещё и война у нас с ними была в 1945.

— Пап, а все япошки кривоноги?

Отец неуверенно кивает головой.

— А почему они книжки не пишут, а рисуют?

— Не знаю, может, писать не умеют.

— Да не, у них же есть иероглифы!

— Ха, а ты попробуй их напиши.

Я сажусь за стол и пытаюсь срисовать иероглифы с этикеток.

— Совсем не получается!

— Ну вот. А им, бедолагам, каково? Тут не только рисовать книжухи научишься, но ещё и вышивать.

— Ой, а я кошечку недовышивала!

— Вот-вот, иди вышивай свою кошечку. А к желтомордым никогда не суйся. Раздавят!

— К кому, к кому?

— Ни к кому. Вышивай. Бог с ним, с этим рисованием. Кстати, ты за луну или за солнце?

— Я за небо.

— Вот до него и бегай!

Я оторвалась от стула и полетела к небу. А там большими буквами было написано: «КАК ВЫ МНЕ ВСЕ НАДОЕЛИ! БОГ».

«Что бы это значило?» — подумала я и опустилась на землю. Спросила у отца, тот отмахнулся. Пристала к матери, та покрутила пальцем у виска. У япошек что ли спросить?

— Эй, японцы! — прокричала я.

А в ответ тишина. Съел пролив Лаперуза мой крик. Сожрал. Проглотил. Сволочь!

Замуж за гиляка

Я очень люблю есть рыбу: солёную, жареную, запечённую, уху. А вы корюшку и салакушку сушили сразу сотнями штук; горбушу, селёдку, кету солили бочками; мойвой картофельное поле удобряли; камбалу и навагу зимой мешками в дом тянули; а крабовое мясо не зная уж куда и деть, пихали в пельмени, нет? Скажу вам больше, сегодняшние сахалинцы так не делают. Всё, выловили нашу рыбку промышленники.

А вчера, то есть в моём детстве… Мать отмачивает в ведре кету для того, чтобы приготовить её в томатном маринаде, и кидает на отмочку в два раза больше, чем надо:

— Всё равно Иннка половину повытягает — сожрёт!

Я то повытягиваю. А вот рыба в томатном маринаде — единственное нелюбимое мной блюдо.

— Тебя замуж надо отдать за гиляка! — ухмыляется мать.

Отца это очень насторожило, и он стал после работы приносить мне с шахтовой столовой пирожки, чебуреки, рабочие завтраки и фаршированные блины:

— Ешь, доча, нормальную пищу, не надо нам зятя — гиляка!

— Нашёл нормальную пищу! — ругалась Валентина Николаевна на мужа. — Ешь, дочь, рыбу, ешь! — и снова отцу. — Чем тебе гиляки — не люди?

Пока папка долго матерится в пространство, я спрашиваю:

— А кто такие гиляки?

— Да нивхи наши, народы севера, выходцы из Китая, бывшие китайцы, вот кто. Всю зиму токо рыбой сырой и питаются, строганиной то бишь.

Я вспоминаю лица нивхов, китайцев и не толерантно передёргиваю плечами:

— Борща хочу!

— Совсем охренели вы с отцом! — беленится мать. — Ага, щас возьму и пятилитровую кастрюлю рыбного супа пойду и свиньям вылью. Всё ради вас! А ну живо за стол.

Куузика и турнепс

Сентябрь. Мы двумя четвёртыми классами едем в Александровск-Сахалинский колхоз собирать куузику, турнепс и морковку. Ну морква — ладно, знаем такой овощ. А про куузику и турнепс слышим впервые. Допрос учительницы ничего не дал, она лишь хмыкнула:

— Не прикидывайтесь идиотами! — и убежала обедать.

— А и правда, мы ж не идиоты! — сказали мы себе. — Куузика — это сорт клубники, а турнепс — турник, на который надето огородное чучело. Там же есть вороны?

— Где?

— На полях.

— А то!

— Вот. А зловещий турнепс стоит посреди куузики и отгоняет вороньё.

Ой, как нашему классу понравилась идея — лазить по клубнике под тенью огромного чучела! И мы счастливые разбрелись по домам — расспрашивать родителей о турнепсе и куузике.

Ну вы уже догадались, что на следующий день к школьному автобусу четвероклашки сползались заспанные и не столь довольные, как вчера. Зато мы на своих зубах проверили, что куузика слаще турнепса, а морковка слаще их обоих, но твёрже. Морковка в поле невероятно большая! Или просто мы такие маленькие… Не знаю. Пацаны затеяли кидаться морковкой, пока наши руководители культурно жрали водку в кустах, закусывая турнепсом, так как он не приторный, а даже немножечко горьковатый.

Весёлая получилась поездка, скажу я вам! Жаль только, что она оказалась первой и последней. Больше наш класс на поля не приглашали. Да и школу тоже. А почему — не знаю. Ну не из-за того же, что мы всему посёлку разболтали, что колхозники — пьяницы!

Подружка на долгие годы

Четвёртый класс — это серьёзно. А длинная-предлинная дорога со школы до дома — ещё серьёзнее. И если на пути сидит кошка, то надо брать. И вот стою я у обочины проезжей части, там же сидит четырёхмесячное серо-полосатое чудо и просится ко мне на руки. Ко мне, не к кому-нибудь, а ко мне.

 — Бери! — говорит подошедшая тётя Зина.

 — А она ваша?

 — Впервые вижу, но надо брать.

 — Надо, — вздыхаю я.

Так в моём доме появилась кошка Маруська. Моя Маруська, ни папина, ни мамина, а моя. На целых пятнадцать лет моя. И спали мы вместе, и по лесу гуляли вместе, и крыс Маруська носила на мою подушку. Ни деду, ни на бабе, а мне. Слышите вы? Её крысы — мои крысы. А если не сдержится, сожрёт половину амбарной твари, то вторую половину обязательно припрёт мне. Вот.

*

Я своей Маруське почитаю сказку:

— Ты, моя Маруська, по окну не лазай! Мы с тобой подружки, но тут сидеть опасно, можешь навернуться, знаешь же прекрасно!

 Кошка хитро отвечала: «Я, дитё, как-то не знала, что кошкам вредно гулять по крышам, а вот таких, как ты, малышек совсем недавно мать ругала за подоконник, я видала!»

*

Выйду я на улочку, слеплю снеговичок маленький, малюсенький для моей Марусеньки. Пойдёт Маруська погулять, снеговик свой проверять: тронет его лапкой, а на неё охапкой снег, снег .

— Не трогай, киска, снеговик! Он холодный, не привык к твоим горячим лапкам. У него шапка из моего носочка. Вот так, милая кошка!

Конструкторы и клей

Много лет для своих детских нужд я использовала деревянный конструктор: башенки всякие, домики... ну и всё. Потом мне купили железный, там были тоненькие продолговатые, прямоугольные и квадратные пластины с дырочками, а также скобы, гаечный ключ, самые настоящие болты с гайками и колёса. Ну машинку я сделала, а дальше что? А далее мне подарили многофункциональный пластмассовый конструктор. Деталей в нём много, и они все такие толстенькие с пухленькими гайками и болтами. О! Из него можно сделать трактор, машину, подъёмный кран и даже многоэтажный дом. Но руки то у меня загребущи, глаза завидущи! Вот возьмите и выложите родители для любимой доченьки навороченную пластиковую модель самолёта или корабля, которую надо клеить супер клеем. Не знаю какими такими путями, но отец Иван припёр домой вертолёт «Ми-2». Ох, как долго я его клеила. А клей был не ахти: хоть сам прозрачный, но руки от него белые, липкие. Короче, доклеила я вертолёт до пропеллера и бросила. Некрасивый он у меня получился: весь заляпанный отпечатками пальцев, испачканный супер клеем. И я решила оставить это мальчишеское хобби. Пошла шить куклам платья. Долго шила, пока не надоело:

— Достали эти куклы! Молчат, как дуры. То ли дело моя кошка.

Ну и я полностью переключилась на дружбу с Маруськой, ведь та мурлычет, когда её гладят и очень любит играться. Кусает, правда, больно. У меня все руки искусанные и покарябанные, зато ни в дурацком клее.

— Сначала б клей изобрели нормальный, а потом детей конструкторами пичкали!

— Клей то изобретут, только девочка уже вырастет, — обиженно ковырялся отец с моим «Ми-2», пытаясь его отмыть и доклеить.

— Донь, иди борщ научу готовить! — послышался с кухни голос мамы.

— Рано мне ещё, — отмахнулась я. — Пойдём, Маруська, погуляем.

— Да ты ж шубу и шапку ей ещё не сшила. На дворе зима, — удивились родители.

— А мех?

Мать кинула мне кусок кроличьего меха и я села шить.

— Портнихой будет, — с гордостью вздохнула Валентина Николаевна.

— Нет, конструктором, мы с ней скоро ого-го какие модели клеить будем! — размечтался о чём-то своём Иван Вавилович, и его глаза загорелись диким блеском. — Надо б мне самому из дощечек детали вырезать, а клей... Ай, ПВА лучше всех!

Наша кошка

Кошка Маруська любит спать в моих ногах, на голове, под боком и на шее. А когда она спит на шее, то я задыхаюсь и снится, что меня душит домовой. Иногда я беру кошару с собой в лес. И тогда она несётся за хозяйкой, как пёс. Она бежит из страха потеряться, и я это понимаю, но мне всё равно приятно: «Эка преданность какая!»

А ещё Манька любит ловить мелких птиц и съедать их прямо на наших глазах — только пёрышки цветные валяются после её обеда. Жалко! Но ежели ящерку поймает, так та хвост оставит в кошачьих зубах и дёру! Маруська смотрит растерянно вслед зелёной хитрюшки, и в глазах хищника застывает недоумение, шок. Нет, Маруся за всю свою жизнь так и не привыкла к фокусам ящериц. Даже в глубокой старости, когда она съедала отделившийся хвост, на её морде застывал ужас. А ещё она очень хорошо очищала сарай от амбарных крыс. Но крысы водились пока мы свинью держали, а когда содержать свиней стало накладно (в перестройку), то и крысы от нас ушли. Скучно им стало, видимо. Иногда наша Манюня рожала. А для котят она могла из ванны, полной улова, и трёхкилограммовую рыбину вытащить, да утянуть её на чердак. Но попробуйте-ка в деревне раздать подросших котят! Стоишь с ними на базаре, переминаешься с ноги на ногу и жалобно скулишь:

— Ну возьмите котёнка, ну возьмите котёнка!

А если не постоять! Эти взрослые уж точно знают куда девать мелку живность. У нас принято было увозить их в лес. Поэтому мы, сердобольные дети, умирали на нашем маленьком рынке, но стояли до последнего.

Эх, Маруська прожила в нашей семье в любви и в здравии пятнадцать лет, а потом стала болеть, дряхлеть и ушла в лес умирать. Сама ушла. Мы все плакали и больше кошек не заводили. Больно терять любимых. Больно.