Люди разные. Разные музыкальные вкусы, разные литературные предпочтения. Разные взгляды на всё и вся. На Мироздание, на историю, на реальность. Они изначально такие, и я думаю, что и в этом есть промысел Божий. Если человек Личность, то его трудно загнать под кем-то определённые рамки. (Я в данном случае не касаюсь морали – там иной критерий выбора.) И он сам выбирает то, что созвучно его душе. В поэзии, в музыке, в живописи. Это его сфера соприкосновения с миром, который разнообразен и непостижимо огромен. Поэтому я буду говорить только о
себе. Я многое люблю в этой жизни. Многое принимаю. Со многим мирюсь. Первые же аккорды Deep Purple, что я услышал, вошли в меня, и эта музыка заняла своё место в моей душе. И это не значит, что мне не нравится другая музыка, просто динамизм Ричи Блэкмора, созвучен моим мыслям. Это тяжёлая музыка. Не для всех. Так же литература. Я в восторге от Александра Грина, Дмитрия Мережковского, от сказок Волкова, от рассказов Чехова – этот список можно продолжать, ибо, слава Богу, прекрасных и достойных писателей много. Но я хочу сказать о двух писателях, о двух романах, прочитав которые я, к счастью или несчастью, свернул с проторенной дорожки писателя-фантаста и решил идти… нет, не вслед за ними, а в том же векторе направления.  Ведь, по сути, эти писатели в разных концах света и с разницей в десятилетие, двигались в одном направление, где-то дополняя друг друга. Это Евгений Замятин с романом “МЫ” и Олдос Хаксли с романом “О дивный новый мир”.  
 Они меня просто ошеломили. Они заставили по-иному взглянуть на окружающий мир. И именно тогда, я написал свой первый рассказ и выбрал свой стиль: рок-фантазия, забросив поэзию, поняв, что это не моё. 
Рассказ назывался “Концертный зал 2137 года”, который был сразу опубликован и в местной городской газете и в областной. Именно этот коротенький рассказ и есть поворотным. Он писался для юных и неокрепших душ (как впрочем, почти всё, что написано мной), тогда каждая написанная мной рок-фантазия была опубликована. Но когда настало время больших перемен, когда дело коснулось о физическом выживании семьи, я прервал серию рассказов… надолго, почти на 12 лет. Работал.
Но это время ушло. И я вернулся. Сейчас решается судьба “Двойной фантазии” – она написана в конце того, тяжелого времени. И может она самая больная из моих вещей. Закончил роман "Ночь разбуженных манекенов", работаю над очередным романом "Жители тьмы".  Запланировал три пьесы. Но вернусь к "Двойной фантазии", по сути это увертюра к роману "Ночь разбуженных манекенов", и один из столпов сборника "Горькая ветвь"...
 В заглавие этого поста, я вынес слова Одоевского “грядущее царство пользы”, в этих трёх словах – целый мир, который возможно нас ожидает и который приближается со скоростью шестьдесят секунд в минуту… Мир Потребителя Благ. И это страшный мир, не смотря всеобщую сытость и благополучие. И я выступаю против этого мира. 
И для тех, кому интересно, кто не боится “много букв”, я нашёл неплохую статью, с которой во многом согласен… 

НЕПРОШЕНЫЙ МИР 
 Невозможно отделаться от впечатления, что какая-то сила сама свела эти книги, чтобы они пришли к нашему читателю вместе: “О дивный новый мир” (1932) Хаксли и замятинские “Мы” (1920). Потому что это единственный способ их правильно понять. Одна — наша, другая — “с той стороны”, повествующие об одном,— казалось, далеком, теперь грозно приближающемся. То есть о тех самых общечеловеческих проблемах, которые, как выяснилось, нас более не ждут. И конечно, не об атомной бомбе, о которой Фолкнер сказал, что если бы она упала на нас этой ночью, то ничего не смогла бы совершить, так как сама лишила бы нас главного, что составляет ее власть: страха, ужаса перед ней. Избавление от нее
— дело конкретной политики. Проблема художника глубже, и неизмеримо. Невидимая смерть, наступающая изнутри, — от перестроения жизни по техническому образцу, — отключения ее от бесконечности, отсечения ее от скрытых источников, объявленных вымыслом, и помещения в быстро растущую функциональную клеть-скорлупу. То есть результат как бы естественного необходимого развития цивилизации. Нет ничего тяжелее этой проблемы, вследствие чего не приходится удивляться и тяжелой
судьбе этих книг. Их принимали совсем за другое. На Западе — стараясь списать, пользуясь нашим небрежением, на “тоталитарный социализм”; у нас — с традиционной нашей угловатостью и нежеланием разбираться в “оттенках” — с порога отвергая или, за ничего не определяющими исключениями, не замечая вовсе. Чтобы заняться любой проблемой, ее нужно сначала признать. И только когда прояснилось, что оба писателя задолго до идеологов рассказали о так называемой “конвергенции” (на которую тайно или явно рассчитывали многие), то есть о смешении социальных систем в один технократический котел, и весьма картинно
описали ее плоды, стала вырастать из-под политиканствующей пены действительно общая проблема. Возник интерес к тому, насколько каждый строй на деле ответствен за ее появление и что способен к ее решению предложить. Правда, это уводило уже далеко за пределы литературы. “О дивный новый мир” стал высшей точкой и перевалом в жизни Олдоса Хаксли. Все, написанное им до того, шло ступенями вверх: веселые романы, сохраняющие значение и сейчас,— “Желтый Кром”, “Шутовской хоровод”, “Контрапункт”. Дальше начались глубоко нисходящие тени: “Слепец в Газе”, “Вечная философия”, “Обезьяна и сущность”, завершившиеся печальным концом в Калифорнии, когда неизлечимо больной и ослепший писатель
принял наиболее сильный из известных наркотиков ЛСД. Безусловно высшим достижением Е. И. Замятина (1884—1937) остался роман “Мы”. Хаксли знал Замятина и взял у него свои главные темы. Начиная с того, чем кончается замятинский роман: “Если бы у меня была мать — как у древних людей — именно — мать”. Но он ничего не повторил и не списал, а воспроизвел этот мир из реальностей своего "полушария". Поэтому обе книги так замечательно дополняют друг друга.
 Иногда кажется, что Хаксли острее и резче, например, в расследовании механизмов “нового” искусства: так исключительным прозрением стал его “суперпоющий, синтетико-речевой, цветной стереоскопический ощущальный фильм с синхронным органо-запаховым сопровождением” о любви негра и блондинки (у нас бы его выдали
за “антирасистский” или угаданное им сведение культуры к “эмоциональной
инженерии”, сразу разъясняющее как “инженеров человеческих душ”, так и
“прорабов духа”. Иной раз глубже и вернее выглядит Замятин, например, в
предсказаниях космической эпохи и даже в описаниях заатмосферного пространства, которое до 60-х годов нашего века никто из людей не мог наблюдать: “...нестерпимо яркая, черная звездная солнечная ночь”... Иногда, соревнуясь, они достигают такой убедительности, что невозможно уже сказать, кто из них точнее,— скажем, в картинах будущей любви,— Хаксли ли с его Линайной, которая, шурша молниями, втолковывает ее оторопевшему ученику Шекспира, или Замятин с историческим «Lex sexualis»: “Всякий из нумеров имеет право как сексуальный
продукт — на любой нумер”. Лишнее свидетельство, что их нужно читать вместе.
 Когда поднялась эта классика XX века, вспомнили, что она готовилась давно. В Англии, первой вступившей в промышленную эру, была гениальная Мэри Уолстонкрафт Шелли с ее видением искусственного человека (“Франкенштейн”, 1818) Облик этого создания был явно пророческим: “Он приблизился; его лицо выражало горькую муку и вместе с тем злобное презрение”. Замечательно, что он потребовал от своего ученого творца: “Мне нужно существо другого пола, но такое же отвратительное,
как я”. После Хаксли ярче и понятнее стал Сэмюэл Батлер, предсказавший
порабощение человека им же созданными машинами (“Едгин”, 1872), заново открылся Герберт Уэллс, описавший войну интеллекта с осточертевшими ему жизнью и моралью (“Человек-невидимка”, 1897, и “Борьба миров”, 1898). Были предтечи и у Замятина. Отец русских "любомудров" В. Ф. Одоевский в середине XIX века в “Городе без имени” и “4338 годе” также предрекал “часы запахов: час кактуса, час фиалки”, “машины для романов и отечественной драмы” и т. п. Его ужасало грядущее царство пользы: “...полное презрение к достоинству человека, боготворение злата, угождение самым грубым требованиям плоти стали делом явным,
позволенным, необходимым. Религия сделалась предметом совершенно посторонним; нравственность заключалась в подведении исправных итогов; умственные занятия — изыскание средств обманывать без потери кредита; поэзия — баланс приходно-расходной книги, музыка — однообразная стукотня машин; живопись — черчение моделей”. Г. П. Данилевский, автор “Сожженной Москвы”, рассказал в “Жизни через сто лет” (1864) о впечатлениях молодого человека, чудом занесенного в Париж наших дней. Его поражают улицы, которые “горели яркими, как дневной свет, электрическими солнцами”, некие “трубочки”, под названием
“телефон”, которые позволяют, не покидая ресторана, “следить за парижской или даже более отдаленной сценой”, газеты с “расписанием подземных поездов железных дорог между Англией и Францией”,— и вместе с ними прежде всего — духовное убожество. На месте семьи он застает узаконенные “краткосрочные браки”; “мелодия исчезла, ее больше нет и следа! Ни песни, ни былого задушевного чудного французского романса”; былые проповеди сменили воскресные фельетоны. “Правосудие благодаря технике сильно упростилось” — “тогдашние ученые стали делать остроумные опыты и изобрели особую жидкость, из которой добыли газ,
названный спирто-хлороформом, или алко-ло-хлоралом. Напуская этот газ в особую комнату, прокуроры силой вводили туда подозреваемых и подсудимых, и последние, надышавшись предательским испарением, теряли главное из чувств — силу воли, после чего прямо диктовали стенографам все... что у них было в сокровенных помышлениях”. Расставаясь с этим “новым миром”, молодой человек в ярости кричит: “Вы презираете все, что не ведет к низменной практической пользе! Вы пренебрегаете идеями великого философского цикла и дали развитие одному — практическим, техническим, не идущим далее земли наукам и ремеслам. Вы отдали
луч солнца за кусок удобрения” и т. д. Еще более впечатляющим оказалось
описание будущего в повести Николая Федорова (предположительно псевдоним) “Вечер в 2217 году”, опубликованной в 1906 году. Отрывки из этих старых русских утопий наконец стали печататься в наших изданиях. Вероятно, мы переживаем сейчас некоторый период сравнения — того, что происходит, с тем, что заранее видели в нас сильные умы. В современных поисках это немалое подспорье. Ведь пророчества эти и произносились в расчете на то, что их удастся избежать. Дороги нелегки; и потому можно надеяться, что еще не раз и не два многие, забредя в какую-нибудь темную пещеру, вдруг услышат — как если бы им сказал это пушкинский Финн; “Добро пожаловать, мой сын! Я наконец дождался дня, давно предвиденного мною». “



П. ПАЛИЕВСКИЙ


 PS.
Где-то 1988 год написания… более двадцати лет прошло, уже заметны явные изменения в технологии потребительства, стал более обширен спектр услуг… появился Интернет, сотовая связь и ещё многое другое… но что касается морали, увы, и ещё раз, увы…