Художник Юрий Степанов. Правильно прожитая жизнь

Одновременно из типографии вышел альбом его работ, посвященный двум юбилеям – 80-летию художника и 50-летнию его творческой деятельности. Я помогала ему писать биографию для альбома. Мы работали неспешно – встречались в его мастерской, записывали что-то, а потом расставались почти на год. Чтобы снова встретиться, внести правки и опять убрать работу на полгода.

Эта биография не просто набор фактов судьбы отдельного человека. Это история Сахалина, увиденная глазами того, чья профессия – видеть и запечатлевать. А еще он, лично для меня, доказательство  того, что можно прожить достойную и счастливую жизнь – заниматься любимым делом, всю жизнь прожить со "своим" человеком, вырастить достойного сына. Этот пример, знаете ли, очень  воодушевляет. Возможно, он воодушевит и вас.  

Биография художника - больше, чем набор фактов. Все мысли, переживания, впечатления, поступки так или иначе выливаются на холст, дают что-то новое для понимания произведений мастера. Творчество - это всегда отражение содержательной жизни. Такой, как у известного сахалинца, Заслуженного художника России Юрия Степанова. На его глазах послевоенная японская Тойохара превращалась в советский Южно-Сахалинск. Оттепель совпала со студенческими годами Юрия Степанова, а последующее «завинчивание гаек» – с работой в художественном фонде.  Он пережил безвременье 90-х и странные «нулевые» с их культом потребления.

«Я – сахалинец. Родился в 1935 году в поселке Воскресеновка Сахалинской области. Летная часть, где служил мой отец, базировалась на расположенном неподалеку аэродроме. Маленький населенный пункт в Тымовском районе стал одним из многих мест, куда работа забрасывала отца. Наша семья прожила там совсем не долго – мы переехали, когда мне исполнилось 4 года. В тех местах я больше не бывал. Не знаю даже, существует ли поселок до сих пор…..

Детство. Сахалин

Мои первые детские воспоминания связаны с Николаевском-на-Амуре. Отца перевели в стоявший там авиаполк. Большой военный городок, двухэтажные бараки в несколько рядов, коммунальные квартиры. Грохотала война, но ее отголоски до сонного Николаевска не долетали. По крайней мере, так казалось детям. Все было обыденно - отцы утром уходили на службу, куда-то летали на своих «этажерках», офицерские жены ссорились на общих кухнях, дети топали в школу. Хотя это спокойствие было, разумеется, обманчивым. Обстановка на Дальнем Востоке была напряженной. Мой отец совершал вылеты на Р-5, разведчике – моноплане. Сегодня я, вспоминая этот самолет, понимаю, какой опасной была служба, ведь самолет – это обтянутая перкалью фанера. Из оборудования на нем - только подзорная труба и фотоаппарат. Весь полк был укомплектован такой, сделанной еще в середине 30-х годов и морально устаревшей техникой. Даже ТБ-3 (тяжелый бомбардировщик) были, что называется, картонными. Только к самому концу войны в Николаевск пригнали современные машины.

В 1945 году, после капитуляции Японии, отца перевели на Сахалин. Летчики перегоняли свои самолеты в поселок Сокол, а их семьи добирались к новому месту службы на пароходе «Желябов». Только когда судно причалило в порту Маока (с 1946 года Холмск) мы увидели войну, вернее ее последствия - в городе стояли разрушенные дома, дымились руины промышленных зданий. Нищета местных жителей нас просто поразила – они бродили по пепелищу консервного завода, вытаскивая из под обломков уцелевшие банки.

Нас – маму, двоих моих сестер и меня - загрузили в теплушку и по железной дороге отправили в Тоехару – Южно-Сахалинск. Довольно быстро отец демобилизовался, перешел на гражданскую службу. Семья поселилась в маленьком японском  домике с мансардой, где у меня была своя комната. Кукольную прелесть этого особнячка я помню до сих пор - татами на полу, ниши. Ширмы из рисовой бумаги делили помещение на несколько комнат, но пропускали теплый свет. Их можно было раздвинуть и первый этаж дома превращался в один большой зал. Я навсегда влюбился в выверенный японский минимализм.  Правда, русские в таких домах жить не умели – сразу понаставили печки и дома вспыхивали, как спички. Когда однажды загорелось здание, в котором размещалась школа № 11, то от жара занялась даже кирпичная казарма, стоявшая в нескольких десятках метров. Стояли строения очень скученно, поэтому огонь уничтожал целые кварталы. Каждый день, выйдя из школы, мы обозревали окрестности. Поднимается где-то столб дыма – мы туда. Глазеть. Первые годы в Южно-Сахалинске у меня прошли под знаком пожаров.

Южно-Сахалинск того времени был необыкновенно обаятельным. Мирная жизнь налаживалась быстро. Работали магазины, русские вперемешку с японскими. Нынешняя улица Крюкова тогда была своеобразной торговой аллеей – в каждом доме на первом этаже располагались лавчонки, торгующие самым разнообразным  товаром. Мы, мальчишки, просто обожали толкаться на этой тесной, увешанной плакатами с рекламой улочке. За сущие медяки – русские или японские, неважно, можно было купить сладких тянучек, воздушного риса, варенной кукурузы или жаренной сои, которую готовили прямо при тебе.

Если оставались деньги, можно было пойти в японский кинотеатр «Сёчику». Там показывали трофейные ленты – в основном мюзиклы и приключенческие фильмы. Уже в 1946 году стал работать театр. До сих пор помню афиши его первых постановок - «Машенька» и «Вас вызывает Таймыр».  Мы мальчишками думали, что Таймыр – это строгий начальник, который вызывает подчиненного для разноса.

Еще одним развлечением для нас было пойти посмотреть, как работает художническая артель. В просторном помещении стояли столы, художники делали для разных учреждений копии знаменитых картин Васнецова, Сурикова. Приклеив носы к оконному стеклу, мы смотрели, как мастера вырисовывают, например, обнаженную женщину, на которую наброшена полупрозрачная вуаль. Как можно нарисовать прозрачность?! Тогда это у нас в голове не укладывалось.

Работа художников меня завораживала. Мама, как могла, поощряла мое увлечение. Она научила меня срисовывать. Технология проста – открытка или картинка разбивалась на квадраты, на такие же квадраты, только большего масштаба, разлиновывался чистый листок. Потом по квадратам копировалось изображение. Так я нарисовал свой первый портрет. Мне было лет 6 и изобразил ни кого-нибудь, а самого Сталина. Вождь у меня получился вполне себе. В фуражечке.

Карандаши, краски, даже бумагу, в то время достать было не просто. Но родители сумели как-то купить мне масляные краски. Это была фантастическая редкость и настоящее богатство. Мне было лет 12, когда я маслом сделал копию знаменитых запорожцев Репина.

Для мальчишки, живущего на окраине и не обремененного родительским контролем, в послевоенном Южно-Сахалинске были открыты масса возможностей.  Я излазил все окрестные сопки, ходил за горбушей на речки, иногда возвращаясь из своих походов только под утро. Сестрами мама занималась больше, я же был предоставлен сам себе. Но сильно этим не злоупотреблял. Уже в 1946 году в Южно-Сахалинске открылся Дом пионеров, где было много кружков и читальный зал. В нем я проводил почти все вечера. Однажды там открылась студия, где обучали рисованию. Преподавал солдат, который живописью занимался как любитель. Я, разумеется, записался. Занятия проходили не просто – рисовали чем только можно на том, что смогли найти. Солдат приносил из зоологического кружка заспиртованных змей и жаб и мы должны были их срисовывать. Гады выглядели устрашающе – даже просто смотреть на них было страшно…Очень скоро солдат демобилизовался. Замены ему не нашлось. Кружок закрыли.

Еще мне запомнился летний пионерский лагерь. Его обустроили на территории Троицкого, в бывшей японской школе. Там еще были доспехи для занятий с бамбуковыми мечами. В лагере я подружился с одним мальчишкой, из числа «трудных подростков». На самом деле он не был трудным. Он был независимым и нелюдимым. Всех  зовут строиться на линейку, а он разворачивается и идет на рыбалку. Иногда в такие походы с ним отправлялся и я.

Одна из вожатых смогла как-то уговорить его выступить на концерте. И вот представьте, полный зал детей и взрослых – колхозников. Выходит парень лет 10 и совершенно не стесняясь и не красуясь начинает петь «Смерть коммунаров»:

Под частым разрывом гремучих гранат

Отряд коммунаров сражался,

Под натиском белых наемных солдат

В расправу жестоку попался.

Он произвел какой-то ошеломительный эффект – маленький суровый мальчишка, поющий про смерть. Я был на многих концертах, но ни когда после не видел плачущих людей.

Это выступление я помню до сих пор. Уже почти 70 лет.

Потом моего отца перевели на Итуруп на ответственную должность. Школу я заканчивал уже в Курильске. Успеваемость в классах была всем на зависть. Учились мы хорошо не столько от усердия, сколько от скуки – заняться в Курильске было абсолютно не чем. Вот и устраивали между собой соревнования, кто больше даст правильных ответов на уроке, кто лучше напишет контрольную. Хотя надо отдать должное, руководитель местного клуба был настоящий фанат своего дела и пытался организовать досуг курильчан. Детей младшего возраста он собрал в хор. Для взрослых ставил спектакли, в которых принимали участие чуть ли не все жители поселка. Его постановка «Женитьбы» Гоголя была особенно удачной.

Школу я закончил с золотой медалью. Но так ее и не получил. Аттестат мне выдали в Курильске, а медаль надо было получать в областном центре. Отец посадил меня на военный самолет, вылетающий в Южно-Сахалинск. В "Дугласе" я ехал вместе с генералом, отцом и еще несколькими военными. Приехали, пришли в облоно и оказалось, что там еще не успели оформить документы. Ждать времени не было. Мы тут же сели на другой самолет  и поехали в Москву. Поступать в вуз.

Отец, его тоже направили на учебу, водил меня по институтам и настраивал: «Надо поступить в самый лучший!» Тогда самой престижной считалась профессия инженера. Поэтому родители решили, что я получу эту профессию. Меня, что характерно, не спрашивали, тогда вообще было не принято интересоваться тем, к чему у ребенка лежит душа. Надо, значит надо. 

Москва. Институт

Один из самых лучших технических вузов на тот момент, да и сейчас был Московский Авиационный Технологический институт (сейчас им. Циолковского). Я сдал экзамены, поступил. Там я проучился два курса. И понял, что просто погибаю. Не мое это. До сих пор вспоминаю расписание – высшая математика, сопромат. Из всего учебного курса была только одна отдушина – занятия по техническому рисованию и черчению  и начертательной геометрии. Я понял, что хочу заниматься именно изобразительным искусством.

Сдав летнюю сессию, я забрал документы и стал обходить вузы, где обучают живописи. Отец в это время был в Москве, но ему не сказал ни слова. Знаменитый Суриковский институт отбросил сразу – чтобы туда поступить нужно было предварительно закончить художественную школу. Не менее знаменитая Строгановка тоже не подходила, там упор делался на промыслы, а мне бы не хотелось этим заниматься. Я пошел в педагогический институт имени Потемкина. Пришел к декану, попросился сразу на третий курс. Но он отправил поступать на общих основаниях. Рисунок я сдал на четверку. Это был довольно высокий результат, ведь раньше я вообще не рисовал. Думаю, мне тогда просто повезло – время послевоенное, суровое, работать художниками хотели не многие.

Когда отец узнал, что я ушел из института, разразилась буря. Только когда он пришел в Потемкинкий институт и увидел мою фамилию в списке поступивших, немного успокоился. Но ему было трудно понять, как я мог отказаться от такой уважаемой и понятной профессии как инженер, ради того, чтобы заниматься каким-то там рисованием. До конца жизни он мне говорил: «Какую глупость ты совершил! Какой бы хороший из тебя получился был инженер!»   

Я довольно быстро втянулся в учебу в Потемкинском институте - просто наслаждался своей стихией. У нас были совершенно необыкновенные преподаватели – старички, которые работали еще до революции. У них было другое, отличное от нашего представление об искусстве.  Наш куратор, очень известный в то время художник Борис Неменский опекал нас, как детей и приносил на курс не только специализированную литературу, но и художественную, старался, чтобы мы были в курсе новинок. Знаменитый академик Решетников снабжал уникальными монографиями. Искусствовед Шилейко жила вообще какой-то запредельной для нас жизнью – большую часть времени проводила в Италии и приезжала только читать лекции.

Приближались 60-е годы, с запада стали проникали веяния искусства не отредактированные политработниками. Впрочем, эти веяния тщательно дозировались и идеологии в искусстве все равно было, больше чем требовалось. Периодически, для студентов художественных отделений проводились закрытые лекции, где знакомили со многими запрещенными авторами, например, как Шагал или Кандинский. Мы ходили, ведь по другому в те времена просто невозможно было посмотреть работы западных художников или эмигрантов. Лекторы были из политуправления, поэтому все оценки были со знаком минус. Мы, студенты сидели и слушали о том, как чужд советскому человеку абстракционизм и молчали. Обличительный тон лекторов коробил, но аргументировано спорить мы не могли - не хватало знаний. Все обсуждения были уже потом, в общежитии и на факультете.

Впрочем, даже сквозь политизированное сито цензуры иногда просачивалось что-то по настоящему интересное. Однажды, в 1954 году гуляя по Москве я забрел в выставочный зал союза художников. Зашел и обомлел. Там проходила выставка великого скульптора Степана Эрзи. Об этом событии нигде не сообщалось, не висело ни одной афиши, ведь Эрзя, по происхождению он мордва, переехал в Аргентину и поэтому считался чуждым. Выставка шла всего три дня, сообщения о ней передавались из уст в уста и все спешили увидеть потрясающие работы из дерева. Та выставка до сих пор является для меня одним из самых сильных впечатлений в жизни…

Жена. Сахалин

Со своей женой Надеждой я учился на одном курсе. Ее заметил сразу - маленькая, худенькая, симпатичная,  необыкновенно обаятельна. И почти сразу влюбился. У нее был редкий талант – она притягивала к себе людей. Ее любили все – преподаватели, однокурсники, позднее коллеги. Я сразу стал ухаживать за Надей, а  на 4 курсе мы поженились. После окончания института она - коренная москвичка, не раздумывая поехала со мной на Сахалин и влюбилась в него навсегда.

Так получилось, что одновременно с нами в Сахалинскую область приехал целый отряд молодых художников. До нашего приезда ситуация на острове в плане творческой работы была своеобразная. На Сахалине было местное отделение Хабаровского художественного фонда. Из всего отделения только у Гиви Манткавы было высшее художественное образование. Остальные были любителями. Занимались они чисто оформительской работой. Дело в том, что государство регламентировало даже такую, как искусство. Художники были обязаны зарабатывать деньги для главенствующей организации – рисовали афиши, писали лозунги, оформляли красные уголки для различных организаций. Из Хабаровска спускался план и мы были обязаны его выполнять. Особой статьей дохода были портреты членов Политбюро. Нам приносили канонические фотографии, на которых были проставлены печати и мы были обязаны с точностью до детали воспроизвести начальственный образ.

Строго говоря, одновременно с этим ремеслом члены фонда были обязаны заниматься и творчеством – писать этюды, участвовать в выставках. Но пока в фонд входили в основном любители, хабаровское начальство закрывало глаза на то, что творческой работы не ведется. После нашего приезда все изменилось. Нам мягко, но недвусмысленно сказали – выполнение плана, это конечно хорошо, но мы ждем от вас и других результатов, иначе можете лишиться работы. Тех старожилов фонда, кто не захотел или не смог соответствовать новым правилам и участвовать в выставочной работе, увольняли.

Нас уговаривать было не нужно. Мы были молоды и полны энтузиазма. Наладилась настоящая полноценная художественная жизнь. Начались ежегодные выставки. Шло постоянное общение, мы обсуждали работы друг друга. Причем в это включались не только художники – выставочные залы были полны народу, в газетах регулярно выходили рецензии.

Не смотря на то, что нам пока еще нечем было особо хвастаться, к нам стали приезжать так называемые выставкомы из Москвы, Хабаровска. Это были серьезные, именитые художники, которые ездили по стране, смотрели работы, отбирали картины для зональных и союзных выставок. В ожидании этих больших просмотров мы трепетали. Потому, что обычно выставкомы ознаменовывались подчас не оправданно жесткой критикой. Нас отчитывали в пух и прах и перенести это было довольно трудно. Особенно по молодости. Однажды знаменитости из Москвы устроили разбор работ одного нашего коллеги из Корсакова. Он был замечательный график, по настоящему талантливый. Но после потока критики он сник, сломался. Больше уже никогда не занимался творчеством. А художник Федореев, в ответ на хмыкание членов выставкома, прямо у них на глазах, стал рвать свои этюды. Критики оскорбились – они время потратили, разъясняли, понимаешь, ошибки, а он ответил такой неблагодарностью.

Мои работы сильно не ругали. Но и на выставку не брали. Потому, что кроме отбора профессионалов, был еще отбор номенклатурный. И мнение чиновника значило намного больше, чем мнение искусствоведа. Тогда в чести были картины из жизни – семья обедает, стоит на пороге квартиры раскаивающийся пьяница, шагают с просветленными лицами суворовцы, которые видели Сталина. Сейчас трудно представить, что такие плакатные вещи участвовали в выставках, а тогда это было в порядке вещей. Мы не хотели рисовать ни мускулистых рабочих, ни трудолюбивых доярок.  Не то, чтобы были против воспевания рабочего класса, просто как могли сопротивлялись тому, что навязывали сверху.

Власть

Отношения с властями у нас были не всегда простые. Даже здесь, на Сахалине, вдалеке от московского начальства. А вернее, особенно здесь. Запущенный в столице ком критики «абстракционизма» покатился по стране и когда добрался до наших окраин, сильнее оброс маразмом и какой-то особо лютой ненавистью. Власти на местах, по своему обыкновению, хотели быть святее папы Римского. А точнее, еще суровее, со «своими» художниками. В эти жернова попали члены нашего фонда. В кубизме обвинили простых мужиков в возрасте, которые даже не слышали про кубизм, не понимали что это такое, почему это плохо и какое они вообще имеют к нему отношение.

На Сахалине ситуация была особая. В 60-х годах первым секретарем обкома КПСС, был известный Павел Артемович Леонов. Один наш коллега ходил к нему и давал уроки живописи. Казалось бы, человек, который увлекается искусством, должен с пониманием относиться к работе художников. Но все получилось, с точностью до наоборот. Все что выбивалось за рамки любительского рисования пейзажей с натуры, Леонов громил нещадно.

Когда в 1962 году состоялась знаменитая выставка «30 лет МОСХа» в Москве, которая вошла в историю как «разгромленная выставка». Леонов устроил по ее мотивам собрание в Сахалинском обкоме партии. В зале собрали всех представителей островной творческой интеллигенции – художники, писатели, поэты, журналисты-газетчики, редакция местного телевидения едва ли не в полном составе. Павел Артемович вышел на высокую трибуну и обрушился на «врагов». Это было странное выступление.

Ненависть к абстракционистам проникла во все слои общества. Поругать их, проклятых, почитали нужным даже люди, от искусства весьма далекие. Как-то критиковать взялись мои знакомы врачи: «Неужели и вы такие же, как эти абстракционисты?»

- Ну, что вы, - честно признался я. – Мы совсем не такие. Мы так не умеем.

Павел Леонов частенько ходил на выставки. Но такое внимание со стороны властей было как проклятие. На правах знатока, он буквально смешивал художников с грязью. Впрочем, нельзя сказать, что мы покорно это сносили. На одной из выставок Леонов обрушился на картину Сергея Смердова, который приехал к нам из Ленинграда.

- Что это за петуха вы нарисовали? – кричал Леонов – Кто так рисует?

Смердов спокойно выслушал критику и величаво обронил: «Завидую вашему воображению, ПалАртемыч. Увидеть петуха, там, где петуха нет». Это был смелый поступок, потому что немилось «самодержца» обычно имела серьезные последствия. Он мог оставить без работы и соответственно без денег. Однажды Леонов приказал уничтожить уже готовую работу Гиви Манткава, который оформил библиотеку, нарисовав на стенах  портреты и фигуры писателей. А всего то и не угодил Манткава, тем, что пустил контур, который давал рисунку некий объем.

Все что чуть выбивалось из канвы «реализма», все, что, как казалось партийным функционерам, могло иметь двойной смысл, критиковалось беспощадно. Мои работы «Носороги», «Песок», «Волейбол» как-то отобрали для выставки. Но пришел председателя месткома и высказал свое авторитетное мнение:  «Будешь так рисовать, мы тебя сдадим в сумасшедший дом». Я знал, что это не пустая угроза – на моих глазах были разрушены несколько карьер, и испугался. Картины с выставки сняли.

Страх перед начальством так въелся, что проявлялся даже там, где, казалось, бояться было не чего. В 1964 году в Южно-Сахалинск приехала большая делегация из Японии. В нее входили представители бизнеса, политики, а так же интеллигенция – учителя, творческие работники. В рамках визита гости привезли и выставку японских авангардистов. Я таких работ не встречал даже в Москве. И цвет и фактура - это было что-то умопомрачительное. Самое удивительное, что авторами были преподаватели. То есть не профессиональные художники, но и  не совсем любители. Разумеется, никакой рекламы о выставке не было, но мы быстро рассказали о ней всем друзьям и знакомым и они бросились смотреть.

После выставки мы написали японцам письмо, где благодарили за экспозицию и сообщали, что будем рады видеть их работы еще. Подписались не все художники. Боялись.

Художественная школа

В 1964 году меня вызвали в отдел культуры и поставили перед фактом – нужно создать в области художественную школу. Уже потом мне рассказывали, что кроме моей кандидатуры, рассматривали еще одну – молодого художника. Говорят, выбор остановили на мне во-первых потому, что я закончил педагогический институт, а во-вторых, был женат, и у меня к тому времени уже родился сын. А образ жизни молодого холостяка не соответствовал высоким представлениям чиновников о моральном облике педагога.

Весь тот год я проводил в школе. Под нее нам выделили просторное помещение в Доме культуры железнодорожников. Я строгал, прибивал, мастерил этюдники. Одновременно преподавал. Объявили первый набор. К нам пришли 12 ребят. В основном старшеклассники. Это были дети, ради которых и создавалась школа. Тот, самый первый выпуск был самым талантливым. Они по настоящему горели живописью. И занятия не оканчивались после звонка. Лекции по истории искусства часто проходили у нас дома – с пирожками. Результаты обучения были соответствующие – наши ребята часто занимали призовые места на различных конкурсах. Однажды мы с женой были в Москве в Министерстве образования. В коридорах министерства устроена выставка работ учеников художественных школ. Мы увидели много картин наших ребят, но с чужими подписями. Шум мы поднимать не стали, но до сих пор не знаю что это было – толи ошибка, толи кто-то сознательно наклеил ярлычки с чужими фамилиями, чтобы Сахалине не сильно выделялся….

Через пару лет руководство школой взяла на себя жена. Это по настоящему стало ее детищем, она отдала ей два десятка лет. Надежда жила проблемами и радостями учеников, а они платили ей любовью.

Союз художников. Поездки

К концу 80-х годов сахалинские художники окончательно пришли к мысли, что необходимо отделиться от Хабаровска и создать свой Сахалинский союз художников. К этому времени мы уже имели статус и опыт, которые позволяли нам на это претендовать. В 1989 году была создана региональная организация. 

Войти в нее было вожделенной мечтой многих. Во-первых, члены союза получали право не работать как производственники и заниматься чистым творчеством. Конечно, подрабатывать приходилось, но над нами уже не висели планы, которые надо было выполнять. Во-вторых, по линии союза закупались холсты, краски, кисти и приобрести их могли только члены организации. А еще нам бесплатно выделяли мастерские. Но все же главное – это было общение. Мы выезжали в командировки, на творческие дачи, где могли работать под руководством маститых авторов, сами принимали художников из других регионов, которые приезжали к нам на этюды. Общение очень много давало в плане творчества, обучения. Жаль, но сегодня все это практически прекратилось.   

Поездки порой были довольно экстремальные, особенно те, что выпали на вторую половину 80-х и на 90-е годы. В магазинах пустые полки, продуктов не достать. Однажды на Курилах, куда мы отправились в командировку небольшой группой, оказались буквально на грани голода. Все товары, кроме хлеба – по талонам. У местных жителей не купишь даже картошки, потому что на Курилах картошка тот еще дефицит. Нам по случаю удалось раздобыть головку сыра. Вот на бутербродах и жили несколько недель.

В 1989 году по проекту «Художники - флоту» мы отправились на Камчатку. И попали в период просто  тотального дефицита. Не были ни чего - ни мыла, ни чая, ни сахара. Невозможно было простирать одежду, помыться. Однажды мне по случаю удалось увидеть, как на прилавок стали выставлять консервы - сгущенное молоко с кофе. Прибежал в гостиницу, рассказал коллегам и  мы скупили весь запас этих банок.  Они нам были и вместо завтрака и вместо ужина. Но, эти проблемы мы не воспринимали, как катастрофу и очень много работали.

Мы и сами принимали коллег из других регионов страны. В начале 90-х к нам приезжала группа акварелистов и это была очень продуктивная совместная работа. 

Мне очень повезло, что жена была моей единомышленницей. Надежда была легка на подъем, и очень любила путешествовать. Во все поездки мы отправлялись вместе. Когда Надежда Ивановна возглавила  художественную школу, очень часто с нами ехали и ее ученики. Мы брали дешевые палубные билеты до Итурупа или Кунашира, раскладывали прямо на полу спальники и не считали это страшным неудобством.

Еще у нас был мотоцикл с коляской. На нем объездили весь юг Сахалина вдоль и поперек. В поездки стали брать с собой и сына, едва ему исполнилось 2 года. Этот период путешествий, несмотря на всю их бытовую сложность, был очень счастливый.  И как художнику он много мне дал. Те впечатления, что вынес из этих поездок, хватило на всю жизнь… Жаль только, что с  той Камчатской поездки у меня почти не осталось работ. Денег нет, заработков нет. А тут приехал коммерсант из Южной Кореи. Стал ходить по художникам, скупать картины. Пришлось продавать работы. Я отдал почти все камчатские этюды.

90-е годы многое изменили. Профессиональные художники и любители теперь разделены. В результате у последних почти сошла на нет выставочная деятельность. Да и сам подход к выставкам изменился. С одной стороны теперь можно увидеть то, что столько лет было под запретом, а с другой, возможность выставляться получили даже те авторы, чьи работы, с точки зрения художественного уровня, ниже всякой критики.  Но главное, ушло общение и сотрудничество между художниками. Все это очень сказывалось на общем культурном уровне области.

Ситуация стала менять во второй половине «нулевых». В Сахалинском отделении союза художников увеличилось количество членов. Возобновилась выставочная деятельность. Мы получили возможность показывать свои работы в других странах. Особенно часто нас приглашают в Японию и Китай. Идет и обратный процесс – все чаще мы у себя принимаем коллег из-за границы. И это очень воодушевляет.

Жизнь стала другой, и это естественно.

В 2015 году Юрий Степанов отметил 80-летний юбилей. Такая дата обязывает подвести итоги всей предыдущей творческой деятельности. Он критичен к себе – не все получилось, не все успел из запланированного… Но он по прежнему активно работает.   

Юрий Викторович вручил мне экземпляр альбома и стал прикидывать – нужно еще издать альбом графики жены Надежды, а еще хорошо бы выпустить книжку, которую Надежда писала со своим братом. Тема интереснейшая – молодой Понтий Пилат, Мария, апостолы…

Я улыбаюсь: - Как же клево, в 80 лет строить планы.

- А что такого? Вовик (сын-прим. Ред.) перечислил моих ровесников – Ален Делон, Юрий Соломин… еще кто-то. Хорошая компания. На Владимира Зельдина я конечно не замахиваюсь, но думаю, мы с вами к 85-летию моему что-нибудь придумаем.

Да будет так.